В одной из своих книг, в «Московском полете», я написал об этом так:«В Баку, в пору моей юности... группы молодежи праздно стояли на уличных углах и жадными глазами провожали каждую молодую блондинку или брюнетку: «Вах, вот эта хороша!.. Вах, вот эту бы!.. Вах! Вах! Вах! За этой я пошел бы на край света!..»Мне кажется, что придумывать книги или фильмы -- такое же приятное занятие. Идея новой книги вспыхивает перед тобой, как соблазнительная блондинка на высоких ногах, и ты провожаешь ее загоревшимся взглядом: «Ах, вот эту бы... книгу я написал!» Порой ты даже бежишь за ней, как воспаленный кавказский мальчишка, и лепечешь-записываешь какие-то глупые или дерзкие слова. Но блондинка уходит, не удостоив тебя ответом, а ты еще и ночью помнишь ее вызывающую походку, абрис крутого бедра и думаешь жарко, как онанирующий подросток: «Ах, я бы начал эту книгу вот так! А потом -- вот так!..»Но утром, вместо того чтобы сесть и писать, ты опять идешь на угол своей будничной жизни и стоишь праздным зевакой или суетно шляешься по бульварам и переулкам своих рутинных дел, и вдруг... вдруг новая блондинка выходит на тебя из-за угла, как сноп яркого света в темноте южной ночи.Да, придумывать книги приятно.И совсем другое дело -- выбрать ту, которую будешь писать. Это даже страшнее, чем жениться на красивой блондинке, -- это, скорее, как выбрать себе тяжелую болезнь сроком эдак на год, а то и на два.Впрочем, в молодости этот срок короче, молодые писатели болеют своими первыми книгами горячечно, как дети гриппом -- с высокой температурой. Но и выздоравливают так же быстро. А вот после сорока болеть труднее -- и гриппом, и книгой.Но если я прав, что написание книги -- это тяжелая болезнь, некая форма шизофрении со старательной фиксацией на бумаге ежедневных галлюцинаций, то можно ли требовать от писателя примерного исполнения общественных правил или супружеских обязанностей? И не рискованно ли разрешать писателю воспитывать детей или водить машину? А если он становится угрюмым, скандальным, капризным и депрессивным, можно ли обижаться на него, как на здорового человека?Написать книгу о том, как писатель пишет книгу и как по мере создания этой книги разрушаются его личная жизнь, семья, социальная сфера вокруг него, -- вот еще одна блондинка, которая выскочила сейчас передо мной словно из-за угла, но уже уходит, уходит в тенистую аллею подсознания...Хорошо, если книга, из-за которой развалилась личная жизнь, -- настоящая, хорошая книга и интересна читателям. (Хотя, с другой стороны, что ж тут хорошего?)А если это еще и неудачная книга?Или если никто -- ни один издатель -- не хочет ее издать? Как себя чувствует автор?..»Так я писал когда-то, а теперь могу прибавить:-- Я полагаю, что для написания книги -- настоящей, интересной книги -- нужно сочетание как минимум трех компонентов.Во-первых, где-то на уровне подбрюшья или желудка нужно иметь капсулу с тем, что по-английски называется massage, послание. То есть должно быть Нечто, что ты хочешь сообщить людям, и это Нечто должно быть таким важным, выжигающим душу и объемным, чтобы его хватило на год работы. Потому что это внутреннее послание -- двигатель и паровоз, который протащит тебя через всю остальную мучительную и трудоемкую работу над фабулой, характерами, стилем и прочими составными твоей книги. Поясню на своей практике.
До эмиграции из СССР я никогда не писал романов и не учился этому ремеслу. Я не задумывался над композицией «Войны и мира», не изучал стиль Достоевского или Набокова. Я был запойным читателем, профессиональным журналистом и начинающим киносценаристом с несколькими удачными и неудачными фильмами за плечами. Но моя ненависть к системе, которая заставила меня покинуть страну, где я вырос, добился успеха и женской любви, была так велика и так, я бы сказал, яростна, что ее, как двигателя, хватило на «Красную площадь», «Журналиста для Брежнева», «Чужое лицо», «Красный газ», «Русскую семерку» и еще несколько книг. Из-за нее я взял на себя миссию рассказать инопланетянам, то есть западному обывателю, что такое будничная, изо дня в день, жизнь советского человека под прессом тоталитарного социализма на всех его социальных уровнях -- от тюрьмы до Кремля. И рассказать не так, как писали об этом советологи и самиздатские публицисты, чьи статьи изучались в европейских парламентах и университетах, а так, чтобы это прочли и пассажиры в нью-йоркском метро, которые -- я видел -- читают только триллеры и детективы в бумажных обложках. Я хотел написать тем же стилем и языком и таким образом передать простым западным читателям свою любовь к русским женщинам и свою ненависть к коммунистическому режиму, который меня от этих женщин оторвал. И эта задача заряжала меня энергией месяцами работать без выходных и перерывов -- «Журналист для Брежнева» был написан за восемь недель, «Красная площадь» -- за пять месяцев, «Чужое лицо» -- за девять месяцев беспрерывной работы по 12 -- 14 часов в сутки. К вечеру я буквально отпадал от пишущей машинки, валился в кровать и засыпал, бредя дальнейшими сценами и фразами, совершенно как больной с повышенной температурой. Подходить ко мне с какими-то бытовыми вопросами или нуждами, спрашивать о чем-то было совершенно бесполезно, я просто не видел и не слышал никого вокруг. За окнами была Америка, Нью-Йорк, там ревел, орал джазом и гудел клаксонами пуэрто-риканский Бродвей верхнего Манхэттена в районе 238 стрит, но когда жена все-таки пробивалась ко мне сквозь мою скорлупу отстраненности, я взрывался и кричал:-- Меня нет! Понимаешь? Меня нет! Я в России!Заряда моей энергии хватало на то, чтобы ежедневно переносить меня из Нью-Йорка, Торонто и Бостона, где я писал свои книги, в Москву, в Сибирь, на Кавказ и даже под воду, на советскую подводную лодку, где развивались эпизоды моих романов...

ГДЕ ИСКАТЬ ФАКТУРУ?

После «Красной площади» я писал «Чужое лицо», и тут возникли трудности совсем иного рода, тут нужна была информация, которую ни в каких газетах не найдешь. Действие нескольких глав этого романа происходит на советской подводной лодке, а я ни на советской, ни на какой другой подлодке никогда не был. Как же я мог позволить себе писать то, чего я не знал и не видел? Я не мог. Поэтому я потратил три недели на поиски советских военных моряков в Нью-Йорке и -- представьте себе! -- через «Дом Свободы» нашел двух советских подводников, сбежавших на Запад. Конечно, я пригласил их к себе в гости. Когда они приехали, в моей квартире стоял ящик водки, а на столе была обильная закуска. Дальнейшее, я думаю, ясно: через три дня, когда ящик с водкой опустел, я знал о быте подводников столько же, сколько мои гости. Включая даже такую «мелочь», как главное развлечение подводников во время многомесячного похода -- тараканьи бега. Конечно, всю эту информацию я использовал в книге, а тараканьим бегам посвятил целую главу. Позже, когда книга была написана, мой немецкий издатель отправил ее на отзыв натовскому эксперту по советскому Военно-морскому флоту и с изумлением сообщил мне, что даже натовский эксперт не нашел в книге никаких технических ошибок...А при работе над «Русской семеркой» я с помощью «Дома Свободы», сотрудники которого вывезли из Афганистана первых советских военнопленных, разыскал этих пленных в Нью-Йорке...Не менее интересны, я думаю, были поиски информации при работе над романами «Завтра в России» и «Кремлевская жена». Я сел писать «Завтра в России» в конце 1986 года, когда Горбачев только-только начал свою перестройку. Я выписал на «Свободе» дайджест советской прессы, обложился советскими газетами и стал раскладывать пасьянс из тех социальных и политических сил, которые были за и против перестройки в СССР. Но никакая перестройка у меня не шла без реабилитации Бухарина и Троцкого. И где-то в десятой, кажется, главе, я на эту реабилитацию решился, сам изумляясь фантастичности этого шага и отнеся эту реабилитацию куда-то на третий или даже четвертый год перестройки. Но каково же было мое изумление, когда я получил газеты с сообщением, что Горбачев уже сейчас, в 1987-м, реабилитирует и Бухарина, и Троцкого! Действительность двигалась согласно сюжетному ходу моего романа, но опережала его во времени, и мне пришлось ускорить действие своего романа в точном соответствии с лозунгом Горбачева об ускорении.Впрочем, одних -- как бы это сказать? -- социально-политических выкладок и расчетов мало для романа, нужно было понять характер самого Горбачева, понять, что же им движет. А сделать это, живя в Торонто, было невозможно -- гигантские речи Горбачева, с которыми он выступал на заре перестройки и которые публиковались в «Правде», были, как и его книга о «новом мышлении», полны и даже переполнены шелухой партийной риторики, как речи Хрущева, Брежнева и Фиделя Кастро. Найти в них живое слово было просто невозможно -- сколько я их ни изучал. И тогда я выписал со «Свободы» стенограммы речей советских вождей, которые «Свобода» записывала чуть ли не из космоса, во всяком случае -- прямо с микрофонов, перед которыми Горбачев выступал в Красноярске, Иркутске и в других городах во время своих вояжей по стране. Это были речи без правки правдинских и тассовских редакторов, в них были зафиксированы и простые оговорки, и даже кашель Горбачева. И вот по этим стенограммам я смог из гигантского количества банальной коммунистической риторики вылущить то, что искал, -- вкрапления живой речи, приоткрывающие характер Михаила Сергеевича. Там это было очень явственно и наглядно: десять минут из Горбачева, как опилки из Винни Пуха, извергается абсолютно пустое коммунистическое пустомельство и вдруг -- абзац живой, от себя речи. Или -- в ответ на какой-то вопрос простых слушателей Михаил Сергеевич говорит без начетничества, здраво и живо... Так, с помощью этого лингвистического анализа, я смог наконец представить себе своего главного героя...Ну а теперь, когда Россия открылась, я перед каждой новой книгой провожу в Москве по нескольку месяцев, собирая весь материал, который только можно изыскать и добыть. Так перед работой над «Китайским проездом» о президентских выборах 1996 года я провел в Москве семь месяцев, пытаясь проникнуть, куда только можно -- и в штаб избирательной кампании Ельцина, и к его оппонентам, и в Центральную избирательную комиссию. А когда выяснилось, что за спинами Дьяченко и Чубайса тайно работала команда американских имиджмейкеров, я помчался к одному из них в Сан-Франциско и добыл у него видеокассеты «фокус-групп», на которые они опирались в своей работе, и подлинные меморандумы рекомендаций, которые они писали каждый день руководителям ельцинской избирательной кампании. Часть этих документов вошла в книгу...Почему я так подробно говорю обо всем этом?Потому что, на мой взгляд, автор должен знать о предмете своего рассказа в десять раз больше, чем читатель. А еще лучше, если автор знает о предмете своего рассказа абсолютно все! Вот тогда он может и имеет право писать книгу. И, если у него есть литературные способности, это может быть очень интересная книга.

КАК ДОЛЖЕН ВЕСТИ СЕБЯ ПИСАТЕЛЬ, ПИШУЩИЙ КНИГУ?

Теперь несколько слов о бытовых вопросах нашего ремесла.Конечно, в истории полно примеров самых экстравагантных манер писательской работы. Кто-то может писать только стоя, кто-то -- только лежа, еще кто-то -- только под кайфом, четвертый -- только ночью.Я рассказываю тут о себе и своих правилах.Я позволяю себе работать только днем, с утра, после восьмичасового сна, зарядки, душа и несытного завтрака. То есть я должен быть чист, выбрит, бодр и заряжен положительной энергией, как боксер перед выходом на ринг. При этом я всегда вспоминаю своего друга, бостонского экстрасенса Александра Тетельбойма, который когда-то, двенадцать лет назад, вытащил меня с того света. Как-то мы с ним разговорились о его диете и образе жизни, он сказал:-- Знаете, Эдуард, я лечу людей своей энергией. Поэтому я должен быть абсолютно здоровым человеком, моя энергия, которую я передаю людям, должна быть абсолютно чистая. Я обязан соблюдать здоровую диету, не пить, не курить, заниматься спортом...Так и я. Я считаю, что текст любого автора заряжен его энергетикой. Ведь даже самим порядком слов и музыкой каждого слова я могу регулировать дыхание читателя.Ну и если признать, что наши тексты несут читателю нашу энергетику, то мы, авторы, обязаны быть здоровы, мы не имеем права садиться за работу подшофе или в раздраженном состоянии...При этом крайне желательно еще и обогатить эту энергетику озоном, солнцем, то есть работать не в городе, насыщенном нервной и чаще всего негативной энергетикой постоянного людского стресса, а за городом, на море или в лесу. Я, например, родился в городе и вообще считаю себя горожанином. Но работа в лесу -- самая плодотворная, это я проверял многократно. А порой даже становился под лесной дуб и на манер древних витязей просил у него энергию для следующей главы. И -- можете представить -- получал!..Сегодня в русскую литературу проникает западная манера употреблять в тексте грязные и даже матерные выражения. Я и сам этим пользуюсь иногда в диалогах, когда вынужден передать характер речи российских чиновников. Воспитанный в духе реализма, я и стремлюсь к оптимальному реализму, и я не знаю в России чиновников, которые не употребляют в своей речи крепкие русские выражения. Хотя в моей, авторской ремарке я всегда пытаюсь компенсировать эту грязь каким-нибудь высоким или поэтическим слогом. Потому что -- и на мой взгляд, и по мнению многих экстрасенсов -- мат, матерные ругательства заряжены негативной, грязной энергетикой. Именно потому многие читатели порой говорят: «Это отталкивающая книга!» Их отталкивает грязная энергетика самого текста...Еще одна рекомендация -- работать без спешки. Я понимаю, что начинающим писателям нужно зарабатывать на жизнь, что они спешат сдать рукопись... Нет! Работать нужно так, словно ты уже миллионер, и можешь себе позволить над каждой главой и над каждой страницей сидеть столько, сколько нужно, чтобы затем, перечтя свой текст, ты мог сказать себе: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» То есть вещь должна писать себя сама, и нельзя ее подхлестывать, торопить -- даже если ты живешь, как я в 1974-м, на рубль в день. И вещью этой нужно заниматься полностью, роман, мне кажется, нельзя написать урывками, между делом. Даже гениальный Ф.М., решив писать «Бедные люди», в 24 года уволился со службы, снял комнату и в течение полутора лет занимался только этой работой...На этом я пока закончу свои назидания или откровения -- это уж как кому покажется. И в заключение напомню только об одном. Как сказано в Священном Писании, в начале было Слово. Следовательно, и Он, Всевышний, в каком-то смысле был литератором. И то, что земля, небо и все остальное были созданы по слову Его, свидетельствует о силе слова, его -- практически -- божественном и мистическом могуществе. Словом можно творить жизнь, землю, небо, звезды. Но словом можно и убивать. И это нужно помнить нам всем, литераторам.

Эдуард ТОПОЛЬ

С сайта: http://www.ogoniok.com