Его внесли в избу, грязного, пропахшего потом и кровью, и положили на кровать. Двое мужчин оттёрли пот с лица и остались стоять у кровати, с тревогой наблюдая за товарищем. Тот не шевелился. В углу блестела глазами притаившаяся хозяйка, на столе мягко гудел закопченный самовар. В избе было сухо и тихо, в тёмном углу горела свеча перед иконой, убранство комнаты было простым, можно сказать, бедным. Широкий стол, да три стула, всё простое, из кое-как обработанного дерева. Шкаф с посудой на стене прикрыт грязными занавесками, полки заставлены глиняными мисками. Белеет большая печь у стены. Жужжат мухи.
Скрипнула дверь, и в комнату, кряхтя, ввалился старик в старом ватнике и меховой тюбетейке. Не говоря ни слова, он растолкал двух мужчин и приблизился к кровати. Покряхтывая, он склонился над лежащим, ощупал его, аккуратно потрогал тёмное пятно на груди. И тяжело повернулся к мужчинам. Они стояли молча, грязные лица их блестели от пота в неровном свете свечи. В руках они сжимали оружие, военная форма была в протертых дырках, дорожной пыли и пятнах от травы, но красные звёзды на пилотках сверкали так же, как и их глаза.
-Что теперь? – спросил старик и зашёлся в глубоком, хрипящем кашле. – Зачем вы этого принесли?
-Отец, просим тебя, - сказал солдат. – Помоги ему. Видишь, подстрелили. Мы даже не знаем, куда идти. В окружение попали, разбежались… Теперь как обуза.
-Ты знаешь, что будет, если … кх… если его увидят? – прохрипел старик, снова заходясь в кашле.
-Они же не придут к вам, - сказал солдат. – Они на хуторе ночуют ведь. Пойми, вся надежда на тебя, отец. Мы вернёмся.
-Вернёмся, - тихо сказал старик. – Как же. Кабы вы все возвращались, немца уже бы не было на Украйне… кхаа, кх… Где вы были, когда я окружённым броды через реку указывал, в ледяной воде барахтался… кх, кх…где вы были, когда нас обирали до нитки, хотя отбирать уж было нечего – всё своим отдали… кх… все вы говорите…кх… вернёмся…
В избе повисла тишина. Неловкое молчание разлилось в воздухе, стало слышно, как за окном поют сверчки в наступающих сумерках, лают собаки далеко на хуторе…
-Отец… мы… мы ведь не сможем его вылечить, - срываясь заговорил второй. – А здесь отлежится… пожалуйста. Прошу тебя.
-Я ничего никому не должен, – сжал губы дед и поковылял к печи. На солдат он больше не обращал внимания. Те стояли, растерянно смотря в пол, в ожидании неизвестно чего. Они не могли уйти. Они не могли остаться.
-Мы позаботимся о нём, - сухим и чистым голосом сказала вдруг женщина, доселе молча сидевшая в углу. Старик замер на мгновение на влазе, но продолжил карабкаться на печь. – Идите, ребятки. С Богом. Чтобы на этой страшной войне вас миновала вражеская пуля. Помолитесь на дорогу.
Под злым взглядом старика с печи, солдаты прошли в комнату и встали на колени перед иконой в углу комнаты. Перекрестились, склонив головы.
-Да хранит вас Бог, - прошептала женщина. – Идите.

Заря занималась над лесом. Тихо качались верхушки деревьев, утренняя дымка витала в воздухе, лёгкий прохладный ветерок сдувал тьму ночи, срывал с неба звёздное покрывало. На опушке притаилась изба лесоруба. Около неё так же тихо. Засыпанный опилками двор казался мёртвым. Не кудахтают куры, не звенит топор на лету. Пустует место, где обычно лежат дрова – примятую траву поднимает ветерок. Пустует собачья будка. Через лес ведёт прокатанная тяжёлыми колёсами дорога, резко и как-то вязко пахнет машинным маслом. Совсем недавно немцы увели с этого хозяйства всю живность, забрали все запасы.

Он стоял на крыльце и дымил самодельной трубкой. Прохладный утренний ветер шевелил редкие седые волосы, лес постепенно просыпался, но его спокойные, шелестящие звуки, обычно успокаивающие, не могли развеять тревогу в душе старика. Этот раненный красноармеец ставил их дом под угрозу. Каждый день старик просыпался с неясным чувством, забивавшим все остальные мысли. Она мучила его каждую минуту – непонятная тревога за будущее, раз за разом вскипающая в груди. Казалось бы, что ему цепляться за мирную жизнь – он свой век отжил, он не раз видел, понимал, чувствовал, как мирное небо освещалось багровым заревом войны. Он вырос в неспокойный век глупых людских метаний, борющихся за пафосные идеалы, звучащие в блестящих и звонких речах политиков. Но это чувство всё также жгло его, эта смутная обида на всё сразу, на людей, на себя и на этого солдата, который вместо того, чтобы идти на смерть за свои идеалы отлёживался у бедных стариков, навлекая на них опасность. Но что тут можно поделать? Выставить его за дверь? Бледного, шатающегося от слабости и такого молодого? Этого они тоже не могли сделать.
Старый лесоруб оглядел свой родной, знакомый лес. Он знал здесь каждую полянку, каждую прогалинку и тропку. Этот лес был его жизнью. Прошедшие годы уже гнули старика к земле, но лес, этот верный товарищ, тихий и добрый, как мог, поддерживал его. Из-под изрезанного морщинами, в колючих седых ворсинках лба, на мир глядели острые, живые глаза, ноги ещё крепко держали сухое тело, а душой лесоруб всё ещё оставался молодым. Здесь, вдали от людской глупости и жестокости, среди безмолвия природы, он жил, как никогда, стараясь забыть свою грязную и грубую жизнь там. Он постарался забыть своё имя, стал меньше говорить, но больше думать. И казалось, что свой век он доживёт спокойно. Не было волнений, всплесков, ничто не заставляло его душу гореть. И это казалось достойной старостью. Но сейчас вся неприглядная сторона человека вновь разворачивалась перед ним, и дед чувствовал злобное бессилие перед происходящим.
Он не понимал, не мог понять, что же заставляло этих молодых, глупых ещё ребят погибать так рано, проводить последние минуты жизни в пыли, поту, зное и крови; биться в агонии от потери рук и ног; истекать кровью в бескрайней степи; до мозолей вгрызаться в каменную почву; расходовать свою юношескую силу, чтобы помочь очередной сволочи наверху выиграть партию в политическом поединке. Что? Верность славному делу Ленина? Неужели так глубоко въедаются пропагандистские лозунги в светлые умы? Зачем всё это?
Старик встретил рассвет, но впервые за двадцать лет тот не принёс успокоения. Кольца дыма из трубки поднимались к посветлевшему небу, словно стремясь вступить в белоснежные ряды облаков. Глупая затея, недостижимая цель, однако они стремятся. Просто потому, что не могут не стремиться. Мысли переплетались, текли размеренно, повинуясь шуму лесного оркестра. Боже, как глупо, что в этот мир пришёл человек…
Словно решившись на что-то, старик загасил трубку и, тихонько скрипнув дверью, вошёл в избу. Утреннее солнце пробивалось сквозь занавески на окнах, выхватывая из небытия завихрения пылевых облаков, поблескивая на светлых пятнах чёрного от копоти самовара. Масляно блестели светлые немытые волосы лежавшего на кровати солдата. Его богатырская грудь мерно вздымалась и опадала, словно никакой раны на ней не было. Так тихо и спокойно, как обычно, и кажется, какой вред может принести этот молодой мужчина в поношенной, потёртой и грязной форме, немытый и небритый? И это очень обманчивое чувство, однако, если оно ещё играет в человеке, значит, не всё для него потеряно.
Старик подошёл к солдату и бесцеремонно пихнул его в бок. Тот глухо вздохнул и с трудом открыл глаза. Слипшиеся от крови, от слёз, от пыли. Слабо пошевелил руками и осмотрелся.
-Воды, - жалобно прохрипел он, словно бродяга, просящий милостыню.
Дед поймал себя на мысли, что находит в этом что-то противное. Раз уж этот солдат подвергает их дом опасности, то должен стойко переносить свои собственные проблемы. Он и так обязан. Эта мысль долго свербела в мозгу старика, подсознательно не давала ему покоя, но разумом он никак не мог понять этого. Поднося грубо слепленный стакан к постели раненого, он оправдывал свою неприязнь неряшливостью и болезненностью солдата, тем, что от него завшивела чистая постель. Но психология –неизменный симптом страшной болезни под названием разум – снова и снова заставляла лесоруба подёргиваться.
Солдат с жадность припал к стакану, вылакал всё до последней капли, несколько аз опрокинул его в себя, словно вытряхивая последние капли животворящей влаги. Старик молча сидел и смотрел на него, подмечая то потрескавшиеся и высохшие губы, то лихорадочную испарину и осунувшийся вид; кровоподтёки и ссадины. Но что больше всего затронуло его – это странный блеск в глазах, свет затаившегося в углях костра. Стоит дунуть – и разгорится пламя. Боль и изнурение притупили этот блеск, но полностью погасить его, казалось, могла лишь смерть.
-Как тебя ранило? – задумчиво, тихо спросил старик.
-Я… переправу… остался… взорвать надо было… - солдат откинулся на спину, захрипел, начал снова проваливаться в забытье.
Дед помолчал, посидел в тишине, нарушаемой лишь сиплым посапыванием больного. Он решил во что бы то ни стало выведать у этого солдата, как он получил ранение. Этот парень был необычен. Старика, растерявшего веру в человеческую душу, потянуло к этому угасающему огоньку, неожиданно объявившемуся в темноте их жизни.

Он снова встречал рассвет на крыльце. Всю ночь вдалеке глухо ухали разрывы, и небо над лесом освещалось отголосками далёких зарниц. Иногда при особо яркой вспышке виднелся густой столб чёрного дыма, выступавший из тьмы на мгновение и снова прячущийся. Шёл бой. Сколько людей покинуло этой ночью опостылевший мир! Не счесть. Наутро останется лишь примерная статистика, а память ещё нескольких человек, уже остывших, принесут в жертву прагматичности и сухости цифр. Кого развеяло взрывом по родной земле, кто-то в горячке ранения отполз в сторону и тихо испустил дух в полузатопленной канаве – их не было. И никто, кроме плачущей матери не знает о них.
Так было и будет всегда. Кольца табачного дыма снова поднимались к голубому небу, усеянному белыми пёрышками облаков. И кто-то сегодня уже не увидит эту голубизну. Старик снова погрузился в тягостные думы, горькие, надоевшие, но такие необходимые. Что-то менялось в нём каждый раз, когда такие мысли витали перед ним завитушками дыма из тлевшей трубки. Старый разум мудр и непоколебим, но душа этого старика никак не находила опоры. Словно в годы горячей юности менялось его мировоззрение и чувство мира. Лишь горький опыт человеческой глупости всегда оставался с ним.
Снова и снова мысли старика возвращались к раненому солдату. Тот шёл на поправку, уже робко, настороженно садился, изредка что-то просил. У лесоруба крепла уверенность, что когда солдат оправится полностью, он снова отправится на фронт, немедля ни секунды. Это было видно по разгорающемуся блеску в глазах, проскальзывающему иногда, когда тот погружался в воспоминания или слышал упоминания о фронте. Уже было видно, что это человек небывалой силы духа, так как недуг не сломил его, не развалил волю, а лишь усилил её. Любой нормальный человек в представлении старика за это время мрачно переосмысливал бы своё существование, свою жизнь, понимал бы бесполезность борьбы. Но здесь была какая-то тупая упрямость и решительность. Все эти чувства очень зыбкие, они доступны лишь тонким разуму и душе, их не каждому дано рассмотреть. Старик сумел. Он практически не говорил с солдатом на эти темы, но чувствовал, непонятно, как и почему, но чувствовал.
И тянулся к этому напору.

-Ну теперь рассказывай, - он сидел на краю кровати и проницательно наблюдал, как солдат жадно выгребал миску похлёбки, приготовленной из кое-как сохранившихся мяса и хлеба.
-Ну что, дед, тебе рассказывать? Отступали, большие потери были. Заминировали мост через реку, когда отходили, а что-то там не сработало. А танки на том берегу уж к мосту подошли. Ну, я и пополз туда, взорвал вручную, повезло мне как бы. А потом подстрелили, - здесь солдат судорожно выдохнул. – Если б не товарищи, умер бы там. По лесам убегали, прятались, все порастерялись, потом набрели на вас.
Помолчали.
-И зачем всё это, скажи?
Боец непонимающе посмотрел на старика.
-Ты умный, молодой парень, у тебя свой взгляд на мир. Какого чёрта тебе всё это надо? Просто заставили, погнали, понимаю. Но зачем вы ползаете под смертью к мостам, бросаетесь под танки и мрёте как мухи от жары? Кто вас надоумил на это? Ленины ваши? Сталины? Кто? Вы понимаете, что вы пешки на игральных столах политиков, они все уйдут, сменятся власти и снова будут воевать за свободы и равенство. За Родину героически умираешь? А стоит она этого, твоя Родина?
Солдат молча слушал распалявшегося старика. Тот ждал ответа. И боец, усмехнувшись ответил:
-Не понять тебе этого, старый. Ты вроде свой, а говоришь, как чужак. Мы так делаем, потому что не можем по-другому. Так делали до нас и двести и триста и шестьсот лет назад, кто бы не правил нами. Ходили по степям, пустыням, лесам, в жару, стужу, в ливень, без еды, без воды без оружия. Ползали к мостам, пересекали горы. И так же умирали. За что? Не знаю. Что-то в них просыпалось. Что-то давало силы и толкало в спину, заставляя весь день иди в зной по безлюдным землям и бить врага. Какой-то огонь, понимаешь? Я часто вспоминаю родное село, где вырос, выучился, работал, любил, хоронил родственников. Может, я бьюсь за него. А мой сосед по окопу – за своё село. А все вместе мы бьёмся за общую родную землю, и плевать мне, кто над ней сидит – всех бить должен!
Солдат говорил всё громче, всё более грозное недовольство проскакивало в его голосе, но так же разгорался огонь в глазах. Старика захватило это буйство, он залюбовался порывом жизни, вспыхнувшем на закате его жизни в маленькой избушке. А как громки слова, с каким надрывом они звучат, но важно другое. Этот человек будет убеждён до конца. Он не отступится от своих слов, он не предаст свои идеалы. Вот где вечность и источник этого безрассудства. Огонь души ещё существовал на этой земле и бил ключом и заставлял людей гореть до конца.

Солдат ушёл, хоть и был в глубоком тылу, без оружия и нормальной одежды. Ушёл уверенно и быстро, обещал по возможности вернуться и отблагодарить.
-Как на Берлин пойдём – заскочу.
А через полгода немцы были уже под Москвой. Суровой, лютой зимой в степях Подмосковья разгорелись страшные бои. Но столица стояла.
Всё время с того разговора старику не давали покоя мысли. Этот дикий огонь перекинулся на почти потухшую душу. И однажды ночью старик встал, достал из шкафа старое ружьё, накинул на плечо и вышёл на мороз. Что-то толкало его в спину. Он шёл к хутору.

А в сорок четвёртом, когда сюда пришёл солдат, он увидел лишь обгорелые остатки сожженной избы. Среди мусора он нашёл обгоревшую трубку и пяток ружейных гильз. Поднял взгляд на лес, посмотрел на запад. Все шли туда.
-А пламя-то горит.